Человечность

Мы на полмесяца отстали от намеченного графика. А тут, как назло, порвалась гусеница у трактора. Вынужденная стоянка.

Трактористы беспрерывно копошились у машины, стучали кувалдой, жгли чадящие костры. Работали они вторые сутки, спали мало, похудели и позеленели от усталости. Вечером они молча вошли в «столовую» (шестиместную палатку), закопченные, пахнущие соляркой, и сели за стол.

- Ну что приуныли, кашалоты? Наваливайся! - Игорь поставил перед ними миски.

- А-а, иди ты... Неси мне чай! - зло сказал Толя.

- Может, кофий желаете или какаву?

- Кончай придуряться...

Когда Толя вышел, Игорь сказал, обиженно бренча ложками и мисками и поливая грязную посуду кипятком:

- Цепляется! И то не так, и это... Надоело мне домохозяйкой.

С той поры Игорь и Толя не замечали друг друга. Если Толе не нравился суп (это случалось частенько, он и прежде не любил первое блюдо), он сливал свою порцию Тарзану, дежурящему у входа, приговаривая:

- Только тебе и жрать такое!

Пес благодарно вилял хвостом, уплетая за обе щеки, а у сидящих за столом портился аппетит.

Толя теперь частенько брал у радиста-завхоза «в личный забор» сгущенное, молоко, до блеска вытирал крышку банки, пробивал в ней два отверстия и, приложившись к одному из них, посасывал густую сладкую массу. Он причмокивал, как ребенок. Однажды Игорь не удержался:

- Набрали, понимаешь ли, молокососов...

- А ну, повтори, что сказал!.. - поднялся Толя.

- Что слышал! Я попугаем не нанимался.

- Тогда заткнись, кухонная крыса!

- Ты не нарывайся, ясно? - проговорил с расстановкой Игорь, прищуривая глаза и выставляя вперед нижнюю челюсть.

- Ох, испугал! Мужчинка! Кухарка!

И они подступили один к другому, сжимая кулаки. Но здесь вмешалась Вера Романовна:

- Что за бой петухов! Няньку надо? Драк не потерплю. Рассчитаю обоих.

На следующий день наш повар объявил забастовку. Он и раньше любил жаловаться на трудности поварской профессии. А тут заявил, что с завтрашнего утра готовить пищу не станет. «Видал я эти миски, ложки, кастрюльки!.. Поваром не нанимался. Хватит, сытый. Хоть руки-ноги поотрывайте, не буду больше».

Вера Романовна уговаривала, упрашивала и, наконец, изругала его и махнула рукой.

Отведя меня в сторонку, она сказала:

- С тобой пойдет. Спуску не давай. Пусть узнает, почем фунт лиха. А то придется установить дежурство на кухне. Это хуже.

Узнав, что назавтра идти в маршрут, Игорь повеселел. Вечером он заглянул к нам в палатку:

- Андрей, тебе завтра дежурить. Дай твою лопатку. И лоток. И рюкзак.

- И чем тебе кухня не нравится?

- А вот узнаешь.

- Сам ведь не рад будешь, - причитал Андрей, собирая вещи. - А я бы тебе посуду мыть помог и вообще...

- Короче, даешь вещички?.. Вот и спасибо. Не проспи спозаранок.

Утром, не доходя до балка, можно было определить, что каша пригорела. Однако капризный Толя на этот раз съел целую миску и похвалил повара.

Маршрут у нас с Игорем был не маленький.

Сначала Игорь шел слишком бодро, какой-то игривой, подпрыгивающей походкой. Рюкзак за его плечами при каждом шаге подскакивал, как живой, голенища высоких резиновых сапог скрипели одно об другое.

Шли по плоской террасе реки. То и дело дорогу преграждали озерца и старицы с мягкими торфянистыми берегами, протоки с россыпью галечника. Кочкарник сменялся хлюпкими болотами, заросшими осокой и пушицей, напоминающей хлопчатник. Из болот торчали темные торфяные бугры.

Мы порядком вымотались, пока добрались до предгорий. У Игоря по лицу текли ручейки пота.

- Прогулочка!.. Не то, что по Горького.

Как ни странно, он достаточно ловко отмывал шлихи. Должно быть, когда-то тайно натренировался.

Нижние пологие части склонов покрывал сплошной кочкарник. Игорь начал спотыкаться, глухо стучали в его рюкзаке лоток и лопата. Рюкзак болтался во все стороны (не догадался лямки подтянуть!), а черенок лопаты временами ударял Игоря по голове. Тотчас Игорь отзывался:

- Погоняешь, да? Итак, еле дышу.

«Ну вот, началось, - думал я.- Болтает много, вот и устает быстро».

Сделали привал. Игорь завалился между кочек, не сняв рюкзака.

Полезли в гору. Образцы пород я складывал в свою полевую сумку. Игорь равномерно и неторопливо карабкался по осыпи впереди.

- Э-гей! - вдруг раздалось сверху. - Кафельные полы!

Его не видно, он на вершине горы. Я, ковыляя по камням, взбираюсь наверх.

Догадываюсь, что он впервые встретился с каменными узорами.

- Чудо природы! Вон что я открыл! - радуется Игорь.

Пришлось объяснить ему, что ничего тут нового нет: просто земля, замерзая и оттаивая, словно вскипает - только страшно медленно, - струится вверх, как кипящая в котле вода, и тянет с собой обломки на поверхность.

- Никогда б не поверил! Надо ж допереть до этакого!

Игорь прошелся по площадке, глядя себе под ноги и задумчиво бормоча:

- Ну и дела. Бесполезно получается. Можно сказать, голое украшательство. Никому не нужное.

Чудак, городской житель! Как будто красота и польза - это не одно и то же.

Мы бродим по склонам древних вулканов, изрезанных водой и морозом. Под нами серые андезиты, некогда излучавшие жар, лившиеся огненным вязким потоком. Краткое время рождения - и долгие миллионы лет умирания, покоя, разрушения...

Теперь Игорь старается использовать для отдыха каждую минуту. Его волосы мокрыми прядями липнут ко лбу, руки безвольно болтаются, ноги волочатся по земле, цепляясь за кочки и камни. И рюкзак сидит на нем как-то боком, и широкие голенища сапог сползли книзу, и голова качается из стороны в сторону, будто она некрепко привязана к плечам.

К моему удивлению, Игорь «не пищит». Он пытается изобразить на лице лихую улыбку и произносит, еле сдерживая судорожные вздохи:

- Ничего себе... прогулочка... Паразиты-андезиты... колотят... под спину...

В лагерь мы вернулись вовремя. Вблизи палаток Игорь вдруг заторопился и даже попробовал идти своим подпрыгивающим шагом, как в начале маршрута. Я решил немножко поотстать, сделав вид, что поправляю сапог на ноге.

Увидя нас, Вера Романовна вскинула брови. Игорь, бодро пройдя мимо нее, сразу же полез в балок - менять одежду. Я устало завалился в палатку.

С этого дня Игорь стал ходить в маршруты, к немалому огорчению Андрея и Бориса. Впрочем, нередко Игорь снисходил к просьбам Андрея и дежурил вместо него с условием, чтоб Андрей помогал ему мыть посуду. Мне казалось, что утомительная кухня несколько больше привлекала Игоря, чем изматывающие маршруты...

Толя принес.в лагерь с охоты двух орлят - крупных, пушистых и хмурых. Птиц решили оставить, пока за ними не прилетят родители или пока они сами не научатся летать. Время шло, а родители не прилетали. Орлята сидели нахохлившись, взъерошив свои светло-серые перья, и часто моргали.

Больше других с ними возился Толя. Вбив колышки, отгородил им «клетку», с охоты притаскивал им то рябчиков, то уток. Птенцы, завидев его, принимались тонко пищать. Возле их жилища валялись полуобглоданные кости, перья, куски каши, хлеб. Кормили птенцов вволю.

Однажды вечером, когда мы с Андреем в балке играли в шахматы, к нам подсел Игорь.

- Анатолий там приволок ястреба. Птенцам, - мрачно сказал он. - Отнять бы его.

- Ну и пусть кормит, - сказал я, думая о том, как бы спасти своего коня.

- Фашист он. Подстрелил ястреба неизвестно для чего. Лапы переломил, с хрустом таким... Кинул птенцу. А тот пугается. Попробовал клюнуть, а ястреб хвать его за нос! Птенец только глазами вертит. Отпустил его ястреб, птенец - ходу. А Толька, гад, схватил ястреба и клюв ему обломал. Я б не поверил!.. Молчит птица! Так он наступил на одно крыло да ухватил за другое, как рванет!

- Так, так. Ну и что дальше? - задумчиво спросил Андрей, не отрываясь от доски. Он ничего не слышал.

Я взглянул в окно. Около саней стоял Толя. Между полозьями два орленка, нахохлившись, нервно перебирали лапами. В руках Толи была птица. Вместо одного крыла у нее торчала красная культяпка. Другое крыло болталось в воздухе, как неплотно сложенный зонтик.

- Ты что? Спятил! - заорал я, высунувшись из балка. - Кончай! Слышишь?

- А я кончил. Чего кричать? Это ж хищник, - спокойно ответил Толя.

- Больше не делай такого... - только и нашел я слов.

- Нежные все больно! - усмехнулся он. - Интеллигенты! Здесь небось тундра.

Настроение у меня на весь вечер было испорчено. С этого времени я стал относиться к Толе неприязненно, хотя и старался не выказывать этого, понимая, что в наших условиях надо жить дружно. Но как быть, когда, глядя на Толю, я вдруг видел у него в руках бьющуюся птицу, а в ладони - маленькое мокрое сердце...

Вера Романовна торопилась: работы оставалось много. Радировала начальству просьбы сократить площадь съемки, но - безрезультатно. Пришлось частично механизировать работы и некоторые пешие маршруты по широким долинам проделать на тракторах.

В тот день мы с Толей долго кружили между озер, то и дело останавливаясь и проверяя свои координаты по карте (для этого я забирался на крышу машины). Обследовали небольшие холмики, разбросанные по долине реки. В большинстве это были мерзлотные образования - гидролакколиты.

И вдруг наш трактор, пересекая очередное болото, на пологом склоне холма прорвал дерн и ухнул вниз. Сколько он ни рычал, пытаясь вырваться, сколько ни дергался взад-вперед, ничто не помогало. Вокруг машины наворотились горы дерна, гусеницы шлепали по грязи и вскоре увязли окончательно. Нам следовало поторопиться в лагерь, пока не стемнело.

Я в последний раз залез на крышу, уточнил направление (азимут) нашего пути. По карте получалось, что до лагеря десять километров. До темноты оставалось часа два.

Хлопнула дверца трактора. Он остался стоять «по пояс» в земле, одинокий среди этой равнины и непривычно тихий. Мы с Толей двинулись в путь. Это был так называемый пустой ход, без работы и остановок.

Шли быстро. Впрочем, быстро - понятие относительное. Мы шлепали по сплошному болоту, обходя озера. Некоторое разнообразие вносили небольшие торфяные бугры и участки полигональной тундры. Ноги наши проваливались в болото по колена, в сапогах хлюпало, промокшие портянки терли пятки. Иной раз больших усилий стоило вытянуть ногу из засасывающей грязи. Мы задирали ноги высоко, как цапли.

Полигональная тундра - сеть подземных ледяных клиньев

Прошел час. Позади осталась добрая треть пути. И тут Толя сказал зло:

- Пошли назад. Переночуем в кабине. Стемнеет скоро. Ноги стер.

Он уселся на торфяном бугре. Я сел рядом с ним.

После отдыха пошли медленнее. Ноги стали как ватные. Руки по локти были в грязи: иной раз, проваливаясь в болото, не могли сохранять равновесие и вылезали на четвереньках. Стало смеркаться.

- Я ж говорил, ночь застанет! Мы туда идем?

- Туда.

Равнину заливала ночь. Ориентироваться стало трудно. Я то и дело смотрел на карту и компас. А вдруг лагерь за той сопкой? Все сопки похожи. Мало ли что может быть... И погода портится. Начнется еще, не дай бог, пурга...

Толя остановился, тяжело дыша.

- Заблудились?

- Нет.

- Правду говори!

- Отстань!

- Видишь, ветер! - вскрикнул он высоким голосом. - Ни черта не видно. Тундра шутить не будет!

Не прошли и километра, как Толя с проклятьями повалился на торфяной бугор.

- Иди куда хочешь! Не верю тебе - заблудились. Лучше здесь подохнуть.

У меня подкашивались ноги. Но его слабость не заражала меня, а, наоборот, придавала силы. Одно беспокоило: не началась бы пурга.

Мокрая одежда, прилипшая к телу, стала ледяной. Анатолий сидел, зябко поводя плечами.

Беззвездное небо стало темно-синим, а трава голубовато-серой. Очертания недалеких сопок расплылись, а дальних и вовсе исчезли. Наступала холодная ночь.

- Ну, пошли. - Я встал.

И мы побрели дальше. А когда невдалеке взлетела из темноты вверх зеленая ракета, Толя сказал тихо:

- Ты уж не говори им. Всякое, знаешь, бывает. Я почувствовал, что почему-то краснею:

- Да ну... ерунда... Бывает, конечно...

Можно было понять его поведение: он привык управлять трактором, а не ходить по тундре. Но его отвратительная жестокость к ястребу была необъяснима. Она уживалась в нем с курносым носом, пухлыми щеками и бесхитростными глазами двадцатидвухлетнего крепкого парня.

При случае я постарался выяснить:

- Толя, почему ты мучил ястреба?

- Сам-то он разве не мучит пташек, мышей? Или, может, всех таких паразитов жалеть надо? Он будет жрать всех, кровь пить, а его, значит, ни-ни?

- Чем же он виноват, что ягодами не может питаться? Ты вот пожалел птенцов, хоть и хищных.

- О них речь особая. Они - свои, для развлечения. А от остальных вред один. Убивать их, гадов!

- Знаешь, отчего ты такой свирепый? Не понимаешь простой вещи. Знаешь, сколько веков живет эта тундра?

- Мне какое дело... Много!

- Ты здесь полгода. А она живет сотни веков. Откуда тебе знать, кто здесь паразит, а кто приносит пользу? А если сам ты здесь паразит? Если без ястреба и куропаткам не жить? Ястреб убивает больных зверушек. Без него же пташки и мыши могут вовсе погибнуть. Начнутся эпидемии, больные будут заражать здоровых... Так и случается, когда люди вроде тебя начинают поправлять природу. Погубят всех орлов и ястребов, чтоб охота стала богаче. А куропатки-то, глядь, и вымерли начисто. Отстреляют всех волков, а среди оленей такие болезни начинаются, что вылечить их не под силу.

- Говоришь ты красиво, - отрезал он. - Только мне на эти науки наплевать. Зверь, он и есть зверь. Все равно не понимает. Рыбу с крючка снимать, тоже ей больно? Может, ветку ломать, тоже дереву больно. Это их дело. Мне надо, вот и все.

Я пытался разубедить его. Безуспешно. Можно ли словами изменить так сразу человека? Он до сих пор жил и еще проживет, хоть до самой смерти, с такими взглядами. И даже не заметит, сколько боли приносит окружающим, как убоги его мысли и чувства.

Возможно, он даже прав: птица не понимает боли, ее причины и последствий, тем более рыба. Возможно, сердобольный человек просто выдумывает страдания зверей, наделяет их излишним умом, как бы вкладывая в них частицу собственной души. Бережет в образе животных свои собственные хорошие чувства. Но не теряет ли эти чувства тот, кто бывает жестоким хотя бы с бессловесными тварями, хотя бы с травинкой или с ручейком?..

От этих душеспасительных мыслей перешел я незаметно к другим, почти научным.

В природе все существа так взаимосвязаны, что не могут жить не только друг без друга, но и «враг без врага».

Бактерии, растения, травоядные животные и хищники за долгие миллионы лет образовали как бы единую живую массу, как бы гигантскую живую оболочку, облекающую всю нашу планету. В сущности, нет здесь врагов и друзей, а есть одно целое, состоящее из разных составляющих, как горная порода - из минералов.

У хищников роль особая. Они не только пожирают трупы (санитары), но и охотятся (уничтожают больных и уродливых), принуждая травоядных укреплять свои мышцы, утончать нюх, слух или зрение, развивать сообразительность и взаимопомощь. Поэтому стоит уничтожить хищников, как начинают бедствовать травоядные. Известно, что время от времени отдельные виды животных полностью вымирают. Особенно внушительным представляется вымирание гигантских мезозойских ящеров. Они были огромны, могучи и многочисленны. Почему они не сохранились?

Ученые до сих пор не нашли окончательного ответа. Когда-то думали, что виной всему катастрофы (потопы, землетрясения, извержения вулканов), которые обрушивались на Землю. Однако в конце мезозоя нет как будто следов всемирных катастроф.

За последние годы высказано предположение, что в те времена невдалеке от Солнечной системы вспыхнула ослепительная сверхновая звезда. Облученные ею ящеры стали вырождаться (облучение сильнее всего влияет на наследственность и вызывает врожденные уродства). И эту гипотезу не удается подтвердить: поток космических лучей должен бы вызвать повышенную радиоактивность мезозойских горных пород. И не только ящеры бы вымерли. Млекопитающие-то сохранились! Под усиленным облучением произошли бы такие изменения климатов и осаждающихся осадков, следы которых наверняка бы сохранились.

А не могло ли случиться так, что мезозойские ящеры вымерли от собственного совершенства?

Хищные динозавры пожирали самых слабых, неполноценных, больных ящеров. Поэтому из века в век травоядные становились более сильными, полноценными (для требований той эпохи), здоровыми, объединенными. А из хищников выживали те, которые все-таки могли успешно охотиться на них.

Так продолжалось очень долго, пока, наконец, не установилось равновесие. Травоядные и хищные ящеры достигли совершенства. Ни те, ни другие, оставаясь ящерами, не могли уже стать более сильными, здоровыми, полноценными,

Они были подобны двум равносильным борцам-соперникам. Если один чуточку прибавлял в силе, ловкости, умении, то его противник после проигрыша наверстывал упущенное и брал реванш. В конце концов, оба борца достигли совершенства. Предел!

Но тут оказалось, что у одного из партнеров есть все-таки маленькое преимущество. Скажем, у него чуть длиннее руки и это, при прочих равных условиях, позволяет ему добиваться постоянных побед. Ведь усовершенствоваться-то не может его противник, как и он сам.

Измученный проигрышами, противник вышел из игры. Других достойных противников у оставшегося не нашлось. И он очень быстро обрюзг и ослаб.

То же могло случиться с ящерами. У травоядных, скажем, было чуточку больше сил или сноровки, чем даже у «царя хищников» - тиранозавра. Достигший совершенства в своем хищном деле, тиранозавр вымер. А вскоре захирели и вымерли могучие травоядные рептилии.

Могло быть и наоборот. У хищников оказались какие-то (пусть крохотные) преимущества. Расплодившись и пожрав всю добычу, они стали дохнуть от недоедания.

Самое главное, у животных есть одно качество: достигнув совершенства, они почти никогда уже не могут вернуться в более примитивное состояние. И поэтому без хороших, сильных соперников они обречены на упадок и скорое вымирание. А как же с жестокостью?

Просто-напросто ей среди животных нет места, как и подлости, обману (как, впрочем, и Честности, доброте, правде) и другим качествам, которые могут осознать лишь очень умные существа вроде нас с вами.

В отношении к живым существам, мне кажется, четко проявляется характер человека, наподобие того, как раствор узнается лакмусовой бумажкой.

Формула тут не такая уж простая: мол, любит животных - человек хороший, не любит - плохой. Конечно, так частенько бывает, но не обязательно.

Главное в том, что почти все наши хорошие качества (заботливость, любовь, уважение, сострадание и пр.) наиболее ясно и откровенно выступают при общении с более слабыми, зависящими от нас существами. Как очень давно заметил мудрый Конфуций: «Достоин похвалы за доброту тот, кто добр, имея достаточно силы, чтобы быть злым».

Наша жалость и сострадание приносят больше всего пользы и радости нам самим. И весь этот мир, нас окружающий, наполняющий нас своим светом, запахами, звуками, непрерывно протекающий сквозь наше тело, наши глаза и уши, - разве этот мир, который мы переживаем и осмысливаем, это не мы сами? Мы - в нем, и он - в нас.